Нефритовый слоненок - Страница 84

– Нет, нет, Вильсон. Ни в коем случае. – Голос Кати стал взволнованным, и она решительно добавила: – Вы не можете оставить Савельева, он заблудится в Бангкоке…

Довод был не очень силен – Сергей прекрасно ориентировался в любой обстановке, и, в конце концов, всегда можно было дать ему в провожатые кого-нибудь из слуг, но доктор верно оценил ситуацию и пробыл в Парускаване до вечера.

После обеда пили чай, гуляли по саду. Разговор перескакивал с русского на английский.

– Как мы давно не виделись, девочка… От войны до войны.

– Скажешь тоже… девочка. – Катя прикоснулась к легким морщинкам у синих глаз. – Сыну уже восемь лет!

– Симпатичный сын. Не приходилось видеть Чакрабона, но Ежик на тебя очень похож. И смышленый, видно…

Катя с любовью поглядела на мальчика, пытающегося попасть плетенным из травы тайским мячом в высоко подвешенную сетку.

– Да. Только упрямый. И слишком любит, чтобы его все любили.

– А кто этого не любит? – сразу встал на защиту Ежика Вильсон. – Я, например, люблю! Так что, Кейти, не клевещите на ребенка, к появлению на свет которого я тоже приложил руки. Прекрасный ребенок!

– Вы это говорите, как «прекрасный экземпляр».

– И не вижу ничего предосудительного…

Они сели на деревянную садовую скамью, но Вильсон тут же вскочил:

– С моими жировыми отложениями сидеть после обеда грех, пойду покидаю мячик с Ежиком.

– До Будды вам еще далеко, можете отдыхать, – усмехнулся ему вслед Савельев.

– Что за шутки, Сергей Матвеевич? Раньше не замечала за вами пренебрежения к чужим святым.

– Если хочешь, считай, что я от растерянности так пошутил, а вообще-то устал я от чужбины. На изваяния смотреть не могу. Не знаю, как ты, но вот смотрю на китайского Шакья-Муни со свастикой на полуголой жирной груди без тени сострадания на луноликой физиономии и ловлю себя на самых крамольных мыслях: обжора он или это просто неправильный обмен веществ? Божественно одинаковые пальцы рук. Но в одинаковой длине их хиромантия увидела бы пороки… А ступни? У него же явное плоскостопие. И вся фигура не приспособлена к движению. Такие в состоянии только открывать рот и пережевывать пищу. Прости! Я, наверное, просто устал и хочу домой. А тебе никогда не хотелось в Россию?

– Не трави душу, Сергей Матвеевич.

– «…Но я другому отдана, я буду век ему верна»?..

– Пусть так…

– Ты меня вспоминала?

Катя кивнула.

– Не вижу радости в твоих глазах.

– От твоего приезда не может быть ничего хорошего. Мне… нам было бы лучше, если бы ты прислал письмо и я просто знала, что ты жив-здоров.

– Может быть. Мне уйти?..

– Нет, нет… Нет! Побудь еще. Только больше не приходи. У Чакрабона никогда не было повода меня ревновать, и я постараюсь, чтобы его не появилось.

– Я знаю…

– Все ты знаешь и ничего не знаешь. Но когда же ты расскажешь о своих приключениях? Что с тобой случилось под Мукденом?

– Да что ж рассказывать? Наши стали отступать, а я чуть-чуть задержался: лейтенантика одного знакомого перевязывал. Ну и грохнуло рядом. Ему осколком полголовы снесло, меня здорово контузило. Очнулся – вокруг японцы. – Он вдруг тихонечко пропел: – «…Был бедняжка ранен тяжко и к японцам в плен попал. Там влюбился он в смуглянку кита-кита-кита-кита-китаянку…» Правда, я не влюблялся, а думал только о еде, пока не пристроился помогать в госпитале. По их понятиям, мы не должны были голодать. Они сами маленькие: чашечка бульончика с одним грибком или крошечный кусочек рыбы, ложка риса – и сыты. А я? Смешно сказать, я целый год мечтал наесться хлеба. В госпитале стало легче. Потом из японского перешел в китайский, получил свободу передвижения. Так и застрял в Пекине. Катюша, я же писал знакомым, узнавал про тебя, думал, где-нибудь встречу.

– Не верится. Чем я была для тебя? Зоечка и то была ничем. А про нее ты узнавал?

– Да, но не писал ей. Просто известили, что она вышла замуж, счастлива. Каждый год прибавление в семействе, благо обеспечена хорошо мужем-помещиком.

– Счастлива… Трудно сказать.

– Может быть, но у меня с плеч упал груз. Вина была на мне, хоть и не обещал ничего. И перед тобой тоже. Ты же помнишь, я ни на ком не хотел жениться. А потом уже, когда узнал, что ты умерла, подумал, что потерял единственную женщину, с которой мог бы быть счастлив. – Он встретил Катин недоумевающий взгляд и поспешил пояснить свои слова: – Я же говорю, что спрашивал о тебе в письмах к знакомым. И однажды получил из Киева ответ: «…Да, жила тут до войны Катенька Лесницкая, но ее увидел однажды сиамский принц и сразу влюбился. А она согласилась быть его женой, уехала в Сиам. Говорят, принц стал королем, а значит, наша Катюша королевой. Когда слух расползся по городу, завистники говорили: „Подумаешь, королева!“ А мне было уже тогда ее жалко, а потом Катюшу стало жаль всем, даже самым злым, потому что она была добра. Ее ненавидели при дворе и за заботы о народе отравили. Тогда безутешный король поставил на ее могиле памятник – черного мраморного слона с золотой короной, печально опустившего хобот…» Грустная версия, не правда ли?

– Какая чушь! Ко мне прекрасно относятся все родственники, а королева обожает внука, говоря, что он вылитый Чулалонгкорн.

– Пусть… Я ведь просто рассказываю, как было. И я, правда, очень переживал, зная, что ты действительно дружила с Чакрабоном, и он мог тебя увезти, и ты могла погибнуть. Ругал себя… Но ты же помнишь те обстоятельства – раны, кровь, хаос, Зоя – до того ли? А потом все вообще пошло кувырком. – Он помолчал. – Но я не договорил. Я же в Пекине часто заходил к друзьям в русское консульство и в их госпиталь. И за семь лет, ходя по одним дорожкам с Иваном Лесницким, ни разу его не встретил и не услыхал фамилии. Но вдруг в каком-то магазинчике, куда зашел за табаком, повернулся, рассчитавшись с продавцом, и встретил взгляд твоих глаз. Меня словно током ударило: не может быть! Я спросил… Он? Он! Разговорились…