Нефритовый слоненок - Страница 66

«Нет, видно, мест на земле, где всем людям живется хорошо», – грустно думала Катя, покачиваясь в удобном экипаже. Доктор и принц тоже молчали.

Следующая их экскурсия была значительно приятнее. И гидом был сам Након-Чайси. По улицам, застроенным одноэтажными кирпичными домами или мазанками с редкими вкраплениями новых казенных зданий, они ехали от резиденции Чулалонгкорна к бывшему дому его опекуна. После него пост «второго короля» никто не занимал. Жилище со временем превратилось в музей.

Чао Пья Суривонг был страстным коллекционером древностей, редких экземпляров естественнонаучных изысканий. Теперь этот дом стал сиамской кунсткамерой. В маленьком капище размещался самый ценный этнографический отдел. Стены его были изукрашены индуистской религиозной живописью. В углу стояли сиденья из слоновой кости, над ними были развешаны огромные слоновые бивни, на столике лежал сиамский ксилофон – ранадека – в форме речной ладьи, инкрустированной перламутром, рядом звенели от прикосновений деревья с золотыми стволами и тончайшими серебряными листочками, колыхались разноцветные зонты – пятиэтажные для высшей знати и семиэтажные для короля. Глаза разбегались от ярчайших красок, драгоценных металлов и каменьев. Даже не сразу Катя заметила великого индийского Шиву в древнем царском одеянии, угрожающе поднявшего руки. Его бронзовое туловище обвивали три пятиглавых змея. Все пальцы украшали колечки. Лик был спокоен и дышал гармонией.

Природа Сиама была представлена массой чучел, ярких бабочек, необработанных кристаллов, образцами медной и свинцовой руд.

У выхода под навесом возвышались, поражая своими размерами, огромные и тяжелые царские колесницы.

– Они используются и сейчас? – спросила Катя принца, вспомнив рассказы Лека о красочных королевских процессиях.

– Нет, последний раз на такой колеснице везли прах Монгкута к месту кремации. Будем надеяться, что они не понадобятся много лет, – задумчиво проговорил Након-Чайси.

Катя устала и попросила отвезти ее домой. Все быстрее начала утомляться. Вечером предстоял еще визит к королеве. Следовало выспаться. В общем, она чувствовала себя неплохо, только шутила, что передвигается теперь с грацией молодого слоненка. Саовабху очень заботило ее здоровье, и Катя ловила себя на мысли, что относится к ней если не так, как к маме – это святое, – то, по крайней мере, очень тепло. Из девяти детей королевы только пять остались в живых, и она с горечью говорила о высокой детской смертности в стране, о том, как трудно было убедить население обращаться за медицинской помощью в больницы. Первая трудность была с докторами. Все-таки подготовили нескольких сиамцев, обучили у европейских врачей. Но возникла трудность с пациентами. Если и обращались сиамцы в больницу, то только в совершенно безнадежном состоянии. Так и говорили: «Пошел в больницу умирать…» Что тут было делать? Решили собрать с папертей нищих. У многих из них ужасные язвы, болячки… Так они вместо благодарности вознегодовали на врачей, обещавших им скорое излечение. Эти «несчастные» возмущенно сбегали из больницы: «Вы хотите лишить нас законных средств существования…» Уговаривали, убеждали. Теперь вот другая проблема – не хватает коек в палатах… Зато уже возвратились из-за границы девушки, посланные Саовабхой учиться акушерству, и сейчас работают в медицинской школе, передают свой опыт другим.

Катя была там на занятиях и даже, неожиданно для себя, смогла рассказать кое-что новое для учениц и учительниц. Не прошли даром лекции Степана Петровича. Катя опять увлеклась медициной, по совету доктора Вильсона выписала несколько учебников из России и Англии.

Малькольм Вильсон быстро стал близким другом семьи. Неизменно уравновешенный и доброжелательный, он сразу завоевал полное Катино доверие. И вид у него был какой-то домашний и русский, несмотря на зеленую ковбойку с закатанными рукавами и желтые английские башмаки с неснашиваемыми толстенными подошвами: круглое лицо, нос бульбочкой, слегка обвислые щеки, мягкий взгляд, который, впрочем, сразу суровел, когда речь заходила о бедах людских. Вильсон часто приезжал к ленчу в Парускаван, и часы, проведенные в тесном дружеском кругу, были наполнены беседами о жизни, раздумьями, сомнениями. Здесь не возбранялось говорить все, что считали нужным, и старались не обижаться, если обнаруживали резкое расхождение во взглядах. Доктор был единственным воинствующим атеистом в маленьком кружке и часто беззлобно поддевал кого-нибудь:

– Конечно, религия дарит ощущение возможного бессмертия, а любой многое отдал бы, чтобы его заслужить или приобрести.

– Можно подумать, доктор, вы отказались бы от него? – спрашивал Након-Чайси.

– Пусть я буду уверен, что бессмертия не существует, а если вдруг оно есть – это будет весьма приятный сюрприз.

В разговор вступал юный и любознательный Махидол:

– А я прочитал, что в египетских захоронениях двухтысячелетней давности нашли семена, посеяли и из них выросла пшеница. Доктор, а может быть, чтобы еще через тысячу лет научились из останков воспроизводить людей по какой-нибудь клеточке кости?

– Вам это не грозит, – полушутливо отвечал доктор. – Пепел мертв, как ничто другое. Вы сжигаете органику, не возвращая ее земле… Кейти, – обращался он к молчаливой синеглазой женщине с чуть припухшими губами и отрешенным взглядом, – а вы знаете, что количество буддийских душ не меняется от века к веку? На вершинах сиамских деревьев живут духи и по ночам лепят фигурки. Когда в такую фигурку вселится душа, отслужившая свой срок в аду или отдохнувшая в раю, женщина начинает ждать ребенка. Вы, наверное, не хотите, чтобы в вас ожила чья-то чужая душа?