Нефритовый слоненок - Страница 87

Потом, а может одновременно, Вачиравуд принялся за развитие спорта. Но и здесь сказалось пристрастие: его к ненаглядной Англии – очень хотелось привить сиамцам любовь к футболу: во-первых, из-за подходящего климата – играй на траве хоть круглый год, во-вторых, по причинам чисто психологическим. Буддизм никогда не приветствовал коллективизма: «Каждый сам свой светильник». Но чтобы сознательно бороться за родину, за ее равноправие, надо было сплотиться, почувствовать плечо соратника, «возбудить и развить до крайних пределов национальный дух, приблизить народ к королю и короля к народу…». Но народ никак не хотел понимать короля. И часто случалось, что команда, проигравшая на футбольном поле, после матча спешила отлупить соперников, чтобы вновь обрести самоуважение, а случалось, и просто уходила среди игры, не согласившись с решением английского судьи. И тогда Вачиравуд, едва скрывая досаду, приходил во дворец и снова среди заметок иностранцев находил слова, что сиамцы фаталисты, что они пассивны, эгоцентричны, антиобщественны, консервативны, ленивы, хладнокровны, невозмутимы, что они позволят врагам красть у соседей и не поднимут тревоги, лишь бы избежать конфликта…

В одной из новых школ для знати, Теветрангсарит, просторной, красивой, с широкими лестницами, на самом видном месте повесили по распоряжению короля картину «Битва при Ватерлоо» и подписали внизу: «Одержать победу при Ватерлоо Веллингтону помог опыт игры на футбольном поле школы Итон». Да! Пусть как можно больше играют в футбол, где главное – интересы команды и спортивная выдержка.

В Парускаване опять стало собираться больше народа. Проходили жаркие обсуждения политики, проводимой королем. Он повелел закрыть последние китайские игорные дома в Бангкоке. Казалось бы, прекрасно… Отчего ж возмущаться министрам? Но налоги на игорные дома, опиум и производство алкоголя давали половину доходов казны. Катя не вникала в экономику, просто видела, что очень плохо живется народу. По секрету ей сказали в департаменте здравоохранения, что тратится один доллар в год на медицинское обслуживание одного сиамца. А опиум? Когда произносилось это слово, перед глазами вставала жуткая картина – китаец, повесившийся на дереве по дороге к Парускавану, с бумажкой, прицепленной к рубахе: «Я не могу жить, потому что мне больше не на что купить опиум». Фары выхватили его фигуру, покачивающуюся на ветру. Ежик потом не мог уснуть всю ночь, и Кате пришлось попеременно с Чом рассказывать ему сказки. Замкнутый круг: король закроет курильни – уменьшится доход в казну – еще хуже станет народу. Но опиум – зло, от которого надо избавляться немедленно. А получалось, что все недовольны и все обвиняют короля. Но он сам виноват. Разве можно быть таким высокомерным в двадцатом веке? Кате иногда даже жалко становилось Вачиравуда в его одиночестве. Ну что же это? Ест один в пустой парадной комнате. Показывается народу только на неизбежных церемониях. Министров и советников вызывает с отчетами по одному. И второй фонарь не нужен стал Саовабхе: все заранее знали, когда в Пья Тай пожалует ее царственный сын – три раза в год после смены одежд Изумрудного Будды в Ват Пра Кэо. О чем король думает? Никто не знал. С родным своим братом после коронации ни разу не посидел за традиционной чашкой чая, не поговорил по душам. Лек видел, что обстановка снова накаляется, и написал ему письмо-предупреждение с предложением возродить законодательный совет Чулалонгкорна, чтобы меньше было ответственности на короле, чтобы не сваливали на него всю вину за просчеты правительства, а Вачиравуд, начав со слов: «Мой дорогой Лек…» – ответил строками, смысл которых сводился к следующему: я сам знаю, что делаю, и всему свое время…

Ходили слухи о новом заговоре.

Неспокойно было в Сиаме, тревожно в Парускаване, смутно – на душе у Кати. Если бы только Сиам! Но Россия, до которой никому нет дела… Милая Россия! Окружающие перекинутся десятком фраз, равнодушно констатируя очередной провал наступления русских войск или голод в далекой холодной стране. А Катю каждое сообщение обжигало. «Февральская революция». Кате было больно за всех. «Провал наступления на Юго-Западном фронте с потерей в шестьдесят тысяч человек». Лек говорил за обедом:

– Вот, опять поражение.

– Ну как ты можешь так спокойно говорить, – закипала Катя, – это ведь шестьдесят тысяч отдельных людей, таких, как я и ты!

– Ну и что? Война есть война!

– Если она не касается твоего сына! Зачем все это? Ты можешь объяснить, зачем нужны войны?

– А ты стала слишком нервной… Я понимаю, что тебе жаль кузенов, отправленных на войну. А скорее всего, тебе жаль Хижняки. Потому, что при таком повороте революции в вашей усадьбе сделают школу или больницу. Но у тебя же есть Парускаван!

– Ну и Хижняки жаль немного. Я всегда знала, что где-то у меня есть самый родной кусочек земли. Совсем-совсем мой.

Она на миг запнулась.

– Знаешь… Наверное, я бы сама отдала Хижняки, если бы народ от этого стал счастливее.

– Во-первых, народ и спрашивать не будет – заберет, а во-вторых, что такое полумифические Хижняки за пять тысяч миль, когда у тебя есть прекрасный Парускаван. И тебе здесь неплохо живется, не так ли?

– Да. Даже слишком. Поэтому, как начинаю думать о том, что творится в России, сразу чувствую, что не вправе жить так беззаботно и спокойно.

– Накличешь беду на свою голову!.. Катрин, а все-таки ты скажи Вильсону, пусть назначит тебе что-нибудь успокаивающее. Нельзя же так…

Накликала.

Только беда налетела совсем не с той стороны, откуда ее ждали.