Нефритовый слоненок - Страница 39

– А он не мог бы напиться прямо из фонтанчика?

– Нет! – Хасан, словно в испуге, оглянулся и прошептал: – Он питается только крохами, оставшимися от людей, поэтому надо все допивать и доедать…

Продымленные сочные кусочки баранины были вкусны непередаваемо, но после четвертого шампура Катя сдалась:

– Лек, я не могу больше! Можно, я оставлю чуть-чуть шайтану?

– Не кощунствуй! Я и сам наелся. Вон собачка крутится. Осчастливь ее. – И он кинул последний кусочек замызганной беспризорнице. – Куда теперь направимся?

– Я уже отдохнула. Куда глаза глядят. – И они шли дальше по узким переулкам и широким улицам, мимо мелких лавочек и иностранных консульств.

Катя остановилась у готического собора. Припекало солнышко, и сумрачная тишина храма манила прохладой.

– Заглянем?

– Заглянем.

У входа их встретила суровая старуха с жертвенной кружкой, но, когда они опустили туда два франка, старуха дежурно улыбнулась и повела их за собой, говоря быстро по-английски. Катя улавливала лишь обрывки рассказов о железных рыцарях, стоящих возле толстых каменных колонн, о шелковых ветхих серо-голубых знаменах с выцветшими гербами. Заметив напряженное внимание на лице молодой женщины, старуха перешла на французский:

– Мадам, подождите, не наступайте на эту плиту! – Катя шагнула назад. – Это не простой камень. Под ним лежит прах маркиза де Грюе. Говорят, он по числу любовных приключений перещеголял Дон Жуана и, умирая старым холостяком, раскаялся, передал все состояние собору и завещал похоронить себя под плитой храмового пола, чтобы после смерти женщины попирали его прах ногами. Но есть другая версия – он хотел и оттуда глядеть на женские ножки. – Старуха усмехнулась. – А теперь можете встать на плиту и загадать любое желание. Исполнится. Но мужчин, – она кивнула в сторону Лека, – это не касается. Прошу, мадам!

Катя шагнула на камень с надписью, полустертой множеством туфелек, и задумалась. «Все это, конечно, несерьезно. Какой-то местный донжуан! Но если бы и правда желание исполнилось?.. Что бы я хотела? Все хорошо, и я счастлива, наверное, настолько, насколько вообще могу. А Савельев? Где он? Живой? Если он жив, то пусть даже я его никогда не увижу, пусть он где-то далеко… Но пусть он тоже будет счастлив. Я безмерно благодарна Леку за любовь и заботу и желаю счастья другому… Но Леку я отдам все, я постараюсь, чтобы ему было хорошо, а Сереже я могу только пожелать счастья. Пусть будет так!»

Пока они разглядывали иконы особенного письма, с символами, не встречающимися в русских церквах, и витражи – разноцветные узкие окошки, красно-желтые стеклянные стрелки, указывающие вверх, ко всевышнему, – на рядах скамеек появились люди. Прозвучали латинские возгласы, а орган, начав с медленных, тягучих и тихих звуков, набрал силу и, когда Катя с Леком выходили на улицу, проводил их жесткими металлическими аккордами.

– Катрин, сейчас заедем в русское пароходное агентство за билетами в Александрию на завтра. Последний раз на русском пароходе. А по океану поплывем на английском. Надо учить язык, иначе тебе трудно придется в Сиаме.

– Знаю… Ты хотел начать учить меня тайскому.

– Нам предстоит длинная дорога, и будет еще время. А пока, если ты не устала, Хасан предлагает после агентства отправиться в монастырь вертящихся дервишей Мевлеви.

– А что там? Расскажи, Хасан!

Проводник, коверкая слова, попытался объяснить и даже покрутился на одной ноге:

– Каменный двор, кельи, в них дервиши живут, секта такая, там арена, турчанки любят смотреть, дервиши вертятся, вертятся так, что глаза болят, себя мучают…

– И все?

– И все… – обескураженный равнодушием, проговорил проводник. – Интересно же.

– Не знаю! Не пойдем, ладно, Лек? Я не люблю и боюсь фанатиков. У меня двоюродная бабушка католичка. В Вильнюсе живет. Она меня брала с собой в костел святой Терезии. Сначала мне там понравилось. С темной высокой лестницы попадаешь в ослепительно нарядную комнату. Православные храмы темно-золотые, одеяния священников, лики, ризы – все такое же. А там все светлое и больше серебра, чем золота. Вокруг иконы богоматери белый шелк и кружева, и стены словно кружевные – все усеяны маленькими и побольше серебряными, золотыми сердечками. Каждой прикрепляет к ним свое, чтобы исполнилось желание или просьба. Красиво… Девочки поют ангельскими голосами… А потом оглянулась и увидела исступление на лицах. Вышла на лестницу – по ней снизу на коленях, на каждой ступеньке ударяясь лбом о холодные камни, шепча слова просьб и молитв, почти в истерике, ползли женщины. Мне стало страшно, и, как бабушка ни уговаривала, я туда больше не соглашалась ходить. – Кат сжала пальцами виски.

– Ну что ты, милая, аллах с ними, с дервишами. Хасану же спокойнее – меньше работы. Да, Хасан?

Тот радостно закивал головой:

– Я пойду, а завтра приду вас проводить!…

Поздним вечером экипаж ехал через Галату к рейду по засыпающему городу. Свет выхватывал разбегающихся собак, бродяг, свалившихся там, где застала их тьма. Изредка попадались еще освещенные лавочки.

У Босфора воздух посветлел. Взошли по сходням парохода. Прозвучал гулкий, колокольный бой часов, ему ответили другие. С палубы Катя и Лек смотрели на громадный Константинополь, темную Галату и ярко иллюминированную Перу. Удаленность сближала отдельные точки лампочек, окон, и они сливались в светящиеся гирлянды, развешенные на семи холмах. Отбывающие прощались с Турцией:

– Аллаху исмарладык!

– Гюле, гюле, гюле…

«Ладога» плыла по зеленовато-серому Мраморному морю, спокойному и теплому, по извилистым Дарданеллам с гористыми берегами, охраняемыми таинственными развалинами старинных замков, мимо греческих островов, названия которых вызывали в памяти страницы «Истории древнего мира», по ослепительно синему Средиземному морю.